Просыпаться до звонка будильника — это особое удовольствие, подумал Гриша. Свежий воздух тянулся с балкона, а за окном раздавался оживлённый птичий гомон, будто разбуженный апрельским теплом.
Гриша лежал, заложив руки за голову, слушал весеннюю симфонию и размышлял: а как же остальные люди встречают утро? Просыпаются и пытаются по звукам угадать, какое время года за окном — осень, весна или летний зной? Или сразу хватаются за телефон, чтобы поскорее выяснить, какой сегодня день? А потом замирают в оцепенении, подавленные этой информацией.
— Да уж… Просто так не поваляешься, — хмыкнул Гриша, резко поднялся с дивана и, бросив взгляд на старый ламповый приёмник, покачал головой.
Он вышел на балкон, слегка вздрогнув от утренней прохлады, чтобы посмотреть, что творится в мире.
За последние семь с половиной месяцев Гриша ни разу не отступил от своего привычного распорядка. Разве что не взял отпуск зимой, не решился в таких обстоятельствах. Но в остальном он строго придерживался обычного порядка, который, в общем-то, всегда ему нравился. Порой ему казалось, что именно эта педантичная пунктуальность позволила ему день за днём после Сбоя оставаться «в календаре». Переходить из одного дня в следующий, как положено, а не хаотично, как все остальные (он задавался вопросом — все ли? И каждый день убеждался — все) люди на планете.
Собираясь на работу, Гриша перебирал в голове утренние мысли. Взглянул на себя в зеркало, пытаясь разглядеть изменения на своём хмуром лице, в своей стройной высокой фигуре. И не находил. Да и то, осенью он нервничал, когда всё это было для него в новинку: смятение в душах друзей, коллег, дальних родственников (близких у Гриши после смерти деда пять лет назад не осталось); неразбериха в бесконечных блогах, статьях и видео о катаклизме; мельтешение политиков и знаменитостей по телевизору. Он впитывал всё, что доходило до его слуха, зрения и сознания. Потом привык, и всё стало обыденным. А поначалу он следил за новой модой оставлять в интернете послания из будущего! Но ничего это не меняло и быстро наскучило.
На улице люди по-прежнему спешили на работу, поглядывая друг на друга: кто со страхом, кто с чувством превосходства, кто с усталостью, будто поняв всю бессмысленность этой жизни.
А природа и погода, города и страны, птицы и звери, машины, планы и графики, съезды и совещания, конвейеры, самолёты и корабли, весь этот скрежещущий изо дня в день механизм от Сбоя не пошатнулся ни на йоту. Зеленела трава, набирал силу солнечный апрельский день, превращаясь в настоящую весну. И вопреки ежедневным апокалиптическим прогнозам, мир не рушился, а, хоть и со скрипом, но вращался. Хотя человечество и слетело со своей размеренной лестницы бытия.
И шагал Гриша к метро, и радовался весне, и мирился со своей «прямолинейностью» во всеобщей календарной путанице.
Давно он не удивлялся, что работает метро и всё остальное не только в этом сложно устроенном, огромном городе, но и во всём этом безумном и без Сбоя мире. Научное сообщество периодически высказывалось, но не вносило никакой ясности, и уже никто не обращал на это внимания. А Гриша объяснял этот нелогичный порядок так — одно сумасшествие бьёт другое, и вместе они создают вполне себе «рабочую обстановку». Так он это называл — «рабочая обстановка».
В офис он пришёл, как обычно, первым. Включил компьютер и уже был готов с головой погрузиться в работу, отключив разум от размышлений о броуновском движении тел во временном пространстве, как услышал, что в такую рань заявился кто-то ещё.
— Здорово, Юр, — сказал Гриша, пожимая вялую руку коллеги, который зашёл в комнату через минуту.
Юра Бобров был вечно нахмурен, брился наголо, носил гриндерсы и походил на гопника с окраины. Собственно, таким он и был в юности, но потом жена его пригладила и обтесала, только вот гриндерсы и взгляд исподлобья остались. Сегодня он хмурился особенно сильно.
— Гриш, что за хрень, может, ты объяснишь? — спросил он и сел на стул прямо, словно проглотил кол.
Гриша обернулся — Юра обычно просто так претензий не предъявлял.
— А не «первый» ли у тебя сегодня день? — пробормотал Гриша.
— Что? Какой, на хрен, первый день? — Юра посмотрел на календарь, где Гриша уже передвинул пластиковое окошко на одиннадцатое апреля. Посмотрел и болезненно зажмурился — похоже, календарь он сегодня уже видел. И это зрелище не доставило ему радости.
— Спокойно, Юр. Это нормально. Все через это проходят, — стал объяснять Гриша. — Первый раз самый трудный. Но его переживёшь, а дальше по накатанной. Вроде бы, — он постукивал карандашом по столу. — Самый действенный рецепт, знаешь, какой?
— Какой, к чёрту, рецепт? Какого рожна везде апрель на календарях и за окном тоже, а? Где сентябрь? — тихо полыхая, говорил Юра.
Тут Гриша, прикинув все те слова, которые он мог сейчас сказать Юре, все те фантастические объяснения, к которым он, Гриша, уже привык, а для Юры сейчас это — бред сумасшедшего, обдумав всё это, Гриша скис. Ему стало скучно. Он отвернулся к монитору и стал рассуждать, почти не обращая внимания на Юру:
— Короче, Юр. Забей. Работай спокойно, а завтра всё поймёшь. Даже к вечеру уже станет лучше. Только учти, что завтра у тебя вряд ли будет День Космонавтики, — Гриша оборвался на полуслове, задумался ненадолго. — Хотя шанс, конечно, есть. Один из трёхсот шестидесяти … четырёх уже.
— … — длинно и сочно выругался Юра, поднимаясь со стула. — То ли все с ума посходили, то ли один я.
И вышел из комнаты. А Гриша всё крутил задумчиво в пальцах карандаш. Он понимал, что мог бы повозиться с Юрой и ещё, но особого смысла в этом нет — «первый день» нужно переболеть. Это он знал точно. Знал от других.
— Как же так хаос-то всё-таки не образуется? — пробормотал тихо вслед размышлениям. — Да ну, надоело, — решительно воткнув карандаш в подставку, принялся за работу.
И вскоре забыл, увлёкшись работой, и про Юру, и про то, что к десяти подтянутся остальные, начнётся шум, гам; каждый будет делиться своим «вчерашним» днём. Кто-то наверняка прилетит из будущего, притащит новостей; все посмеются, прикинут «перспективки»; подколют Гришу, кто-нибудь в очередной раз позавидует или, наоборот, посочувствует, а потом всех разгонит начальник отдела. Все рассядутся, поглядят в план, который никуда не делся, воспримут свои по-настоящему вчерашние дела, всё в голове плавно выстроится и вкатится в рабочий ритм.
<Через два часа Гриша сделал перерыв и заглянул к соседям. Сразу заметил угрюмого Юру, молча слушавшего бредни коллег. Но Гриша увидел, что уже не полный отказ сквозил в Юрином взгляде, что-то вроде осмысления появилось в нём.
— Гришань, в субботу на «Зенит» поставь, — сказал насмешливый Слава Городец, толкнув Гришу в плечо.
Грише поступали и такие предложения.
— Эка невидаль, это и я такой прогноз могу дать, — ответил он.
— Не, ты на счёт поставь, — Слава прихлёбывал кофе. Растворимый — по противному запаху понял Гриша. — Пять — два! А потом пополам поделим. А то я, наверное, и не вспомню…
Гриша присвистнул, прикидывая ставки.
— Прямо миллионером можно стать! — поглядел он в потолок будто бы мечтательно. — Слав, но тебе-то на кой? Ну, поделюсь я с тобой. Ты рванёшь в тот же день на Мальдивы с тёлочкой или тачку обновишь — если успеешь. А на следующий же день — бах! В Марьине в одинокой постели, утром на любимую работу… проходили же уже.
Слава плюхнулся на стул, весь его задор вышел.
— Проходили… Ну, а вдруг? А? — вяло спросил он.
— Ты ж вроде в июль или даже август, под конец срока, короче… заскакивал вроде? — спросил Гриша, переводя взгляд на Славу.
— Да? — тот наморщил память. — Ну, может. Смешалось всё в доме Облонских…
— И чего, там что-то другое?
— Не… Ну… Ну, хоть ты за нас поживёшь.
— Начинается… — покачал головой Гриша. — Ладно, я работать. Сейчас Тимур прискачет, вопить начёт.
Из холла, где обычно все отдыхали, пили чай-кофе, послышались гневные выкрики.
— Уже. Его ничем не пронять. Что «первый день», что… — вздохнул Слава. — В общем, имей в виду, — подмигнул он напоследок. — Пять — два.
***
На следующий день, шагая к метро, Гриша привычно обогнал светловолосую девушку. Года полтора, а то уже и два, он регулярно встречал её по утрам, то по дороге в метро, то уже на платформе. Не видел он в этом ничего ни удивительного, ни романтического. Дисциплинированные и пунктуальные люди — вот и всё.
А женщин он сторонился. Обжегшись в юности и хлебнув всех радостей первой любви, предпочитал посматривать издалека, заранее хмурясь на всякое возможное продолжение.
После Сбоя эта невысокая, тоненькая блондинка (Гриша как-то прикинул — лет двадцать пять ей, не больше) всё так же встречалась по утрам на Гришином пути. И совсем недавно они попали в один вагон и перехлестнулись взглядами. Она стояла в больших наушниках, со смешными косичками; пританцовывала, покручивая руками. Гриша покосился на миловидное лицо и уловил ответный взгляд. Она смотрела насмешливо и, в то же время, по-доброму. Но не от этого оторопел Гриша, не от игривости непонятной продёрнул его по хребту озноб. В глазах девушки отразилось будто бы что-то родное и близкое.
Гриша тряхнул головой и вышел из вагона.
И сегодня, обгоняя её в сотый раз, он не удержался и обернулся. Идёт, напевает что-то. Грише улыбнулась и подмигнула, чем точно его пришпорила — он почти бегом кинулся к метро.
«Чего испугался? Поди, прилетела оттуда… Может, чего видела про меня забавное, вот и хихикает. У всех разная реакция», — объяснял себе Гриша, но успокоения не находил.
И через несколько дней, когда шёл привычной дорогой и крутил головой в поисках её тоненькой фигуры, раздался голос сзади:
— Бу!
Брови его сдвинулись, он обернулся.
Так и есть, она. Улыбается. Одета как пацанка: рваные джинсы, кеды, мешковатый балахон, кепка козырьком назад. Но почему-то сегодня без наушников. И духи такие… с дымком вроде бы. Глядя на недовольного Гришу, она засмеялась.
— Яна, — протянула ладошку.
— Гриша, — пожал тоненькую кисть осторожно.
— Вы в поход-то идёте? — голос у неё был очень приятный, чуть высокий, но совсем не писклявый, скорее очень юный. Хотя Гриша, рассмотрев её лицо вблизи, понял, что про двадцать пять лет он промахнулся. Постарше она, ближе к нему по возрасту. И так он увлёкся разглядыванием, что вопрос её пролетел мимо ушей. И стоял он перед этой Яной весь растерянный. Как ни приучал себя к иногда странному по утрам поведению людей после Сбоя — девушки к нему ещё знакомиться не подходили. Тем более вот она, которую видел уже сотню раз, и какой-то даже образ в голове выстроился. К тому же эти её игривые взгляды…
— Что, простите?
— В поход, говорю, идёшь с друзьями?
Гриша прожевал её слова, осознавая.
— Понял, не дурак, — кивнул он. — Значит, оттуда ты, ага. А там мы уже знакомы, и я про походы заливаю.
— Типа того, — Яна вдруг задумалась, перестала жевать жвачку, взгляд перевела куда-то в небеса.
— Планы были, но вот как в этих условиях… — Гриша сразу расслабился и ответил, как на духу. — Пока не знаю, надо с ребятами обсудить.
— Давайте, определяйтесь уже, три месяца осталось, — Яна подтолкнула его локтем, вновь светясь озорной улыбкой. — Чего стоишь, пошли! — сказала и потянула за собой Гришу к метро.
***
— Слушай, выходит, всё дело в них, — Гриша гладил лакированные обводы «Дзинтарса». — Ведь такой же, как мой… То есть, дедовский.
— А у нас не знаю, откуда он, — пожала плечами Яна, расчёсываясь на кухонном диванчике.
Квартирка у неё была однокомнатная, крохотная, всё рядом, только руку протяни. Субботний день звенел громким и пахучим майским утром.
— А настройку крутила? — спросил Гриша, оборачиваясь к Яне.
— Гринь, я ж уже рассказывала… — улыбнулась она ласково и тут же оборвала себя, посмотрев на календарь. — Или ещё нет?
Гриша помотал головой.
— А, ну и ладно. Ну да, так-то я его как подставку использовала. А в тот вечер включила. Прямо такое ощущение… из детства — упругие клавиши. И настройку крутила, да. Справа налево, как сейчас помню.
— Вот, вот… И у меня тоже он в тот вечер работал, — закивал Гриша задумчиво. — Только я настройку не вертел.
Яна наморщила лоб, закивала.
— Ну да, ну да, и ты думаешь, что из-за моего этого верчения, у меня не как у всех; а перевернулось задом наперёд в чётком порядке? Да-да, не отвечай. Знаю я.
Встав с дивана, она подошла и обняла его, стоящего возле окна.
— Как же ты живёшь, а? Вот обняла меня — а ведь знаешь, что обнимешь? Ведь у тебя во вчера об этом воспоминание, — спросил Гриша.
Яна, уткнувшись в его плечо, пробормотала неразборчиво.
— Что? — он отстранил её от себя и посмотрел пристально.
— Будто не знаешь, — она подняла глаза. — Во-первых, каждый день я могу прожить, как хочу, и чего там из «своего» вчера, а из твоего и календарного завтра помню, оно не однозначно и расплывчато. И потом, с утра я же снова в общей колее и моё «личное вчера» заштриховывается… Так что всё нормально, Григорий! — хлопнула она его по плечу и, как была, в одной майке, побежала в ванную, весело смеясь.
— И в поход, не помнишь, значит, пойдём мы или нет… Понятно, — сказал Гриша, хотя понятно ему ничего не было.
***
В водные походы с друзьями они стали ходить ещё в школе. Начинали с малого — с простых речек в дальнем Подмосковье. Постепенно забирали севернее, пошли и в Карелию. Заразились порогами и бурной водой. Потренировались под опытным руководством сторонних товарищей и, наконец, махнули в Сибирь, на серьёзные горные реки.
Заводил всех обычно Гриша. Смурной, но надёжный, он подминал под себя незаметно, но неотвратимо; друзья ворчали на его руководство, но слушались. В походах так вообще Гриша становился непререкаемым авторитетом. И для Одинца, (по имени Алексей; друзья изредка звали Одинцом за фамилию Одинцов), квадратного мощного мужчины, вросшего в жизнь накрепко; и для очкарика Паши, весёлого и жизнерадостного, мягкого и рыхлотелого, но чуть что, плечо крепче и не сыщешь; и для амбициозного щёголя и ловеласа Никиты.
Как случился Великий Сбой, Гриша, конечно, кинулся к ним. А они все поопытнее его оказались на тот момент в смысле «спутанного календаря»; это у него первое сентября первый день после катаклизма, а у ребят… У кого чего, кто откуда попал, но уже угомонились их беспокойства. «Первый день» случился у Никиты зимой, а вскоре у Паши — тут уж Гриша их поддержал.
И если бы до похода прорезался «первый день» и у Одинца, Гриша, не раздумывая, решился бы на поход, маршрут ведь спланировали ещё прошлым летом. Но всё ближе было первое сентября, за которое никто не «ходил» — всех кидало в пределах года — а «первый день» Одинца всё не случался.
— Гриш, да не знаю я, когда у меня этот грёбанный «первый день»! — шумел Одинец, разгорячённый виски, на кухне у Гриши. — Я ж объяснял: с утра вскакиваешь … — тут он задумался, потом улыбнулся, — бывает, конечно, и полночь застаёт в бодрствовании… Короче, вскакиваешь не просто в теле, которое, типа, в правильном месте всегда оказывается, будто и не куролесил я «накануне» тремя месяцами позже, хрен знает в какой точке Земли, но и сознание моё тоже оказывается подкручено в соответствии с календарём.
— Да в курсе я, — кивал Гриша. Он пил чай, развалившись устало на стуле.
— А ещё разок послушай! Не очень, значит, в курсе, если про «первый день» опять спрашиваешь, — тыкал толстым пальцем в стол Одинец. — Значит, что я… А! И мысли, согласные календарному дню, в голове имеются, и в курсе я, что надо делать и куда идти, только нужно в телефон, там, в ежедневник и календарь заглянуть, чтобы утвердиться — ага, так и есть. Я помню, как под Новый Год плюхался, и сразу почти во всех этих салатах, мандаринах… особо и настраиваться не пришлось. Летом тоже были деньки… Поход — нет, в походе я не бывал. Так тем более надо идти!
— И парни не были, — Гриша вынул ноги из-под стола и вытянул их, заняв полкухни. — А вот хорошо бы в тех числах кто-нибудь побывал, чтоб понять — пошли или нет, а?
— Фиг знает, — Одинец задумчиво оттопырил губу.
— Надо с ребятами обсудить.
— Не узнаю вас в гриме, Григорий! — прищурился Одинец. — Что за неуверенность такая? Да и чего размусоливать? Не решим сейчас, потом опять заново во всё это погружаться? Будешь все эти разговоры снова нам пересказывать. Надо оно тебе? — Одинец махнул на друга рукой и влил в себя остатки виски.
— Но ведь если твой «первый раз» в походе случится… — уныло начал Гриша.
— Опять двадцать пять! Случится и случится! И хрен бы с ним! Веселее будет, — Одинец навалился на стол и махал теперь уже обеими руками. — В конце концов, мне ведь сложнее всех придётся.
Гриша глядел в пол, барабаня по столу пальцами.
— А это вот не факт…
***
Серые, ватные облака отрезали сопки; из облаков сыпался противный нудный дождь.
— А завтра хорошо бы пойти, — сказал Гриша, выглядывая из-под тента.
Поход складывался.
Гриша привык каждое утро видеть недоумевающие лица друзей; он научился быстро вводить их в курс походных дел; и они уже вместе погружались в заботы: приготовить еды, собрать и погрузить вещи на катамаран, нарубить дров, мощно поработать веслом в порогах. Паша вёл себя, как и всегда в походе — всё время занимался какой-нибудь нужной рутиной, не роптал и тихо улыбался. Никита, в один из дней перескочив как раз из похода, захлёбывался от восторга и всех подгонял, но в другой — долго куксился и не желал вылезать из палатки. Одинец же свой энтузиазм поунял, когда каждый раз заново понимал, что вероятность его «первого дня» именно в походный срок всё повышается — август месяц был в разгаре.
И всё крутилось нормальным походным порядком. Прыгающие в новые реальность и время друзья быстро адаптировались, Грише особенно и подкручивать в их поведении и сознании ничего не приходилось.
— Гриш, как мы, вписываемся в график со всем этим разбродом и шатанием? — Никита мерзляво ссутулился на грубой лавке, обхватив руками кружку; но глаза его поблёскивали весело.
Глядя на этого тонкого, модного даже в походе, неисправимого плейбоя с тонким породистым носом, Гриша вспомнил, что сегодня с утра с ним пришлось повозиться. Да, не «первый день», а третий или четвёртый, но всё равно Никитин разум тяжело встраивался в новые реалии, со скрежетом подчиняясь нормальному ходу событий. Но к обеду раскачался, повеселел, обретя почву под ногами. Точнее, не почву, а качающийся катамаран под задницей. И в порогах он загребал неплохо на своём месте правого носового — мастерство не пропьёшь, не растеряешь за просто так.
Одинец с Пашей чуть ли не синхронно попали в это двадцатое августа откуда-то из совсем недалёкого прошлого. Поход восприняли сходу, со сдержанной радостью, быстро сориентировались и стали помогать Грише мобилизовывать квёлого Никиту. Одинец квадратным своим телом периодически скрывал тщедушного напарника по дежурству и ласковыми пинками подгонял его в нужную сторону делать правильные дела. А Паша поправлял очки, улыбался несмело, и всё его пухлое лицо выражало дружелюбие и мягкость.
— В графике пока, — кивнул Гриша. — Вот погода только… вода прёт, а на паводке в «Щёки» лезть…
— Вот и думай, для чего тебе голова дадена? — Никита шумно отпил из чашки. — Я так понял, что завтра прилечу я к вам хрен знает из какого дня года, и по барабану будут мне ваши пороги и ваша погода…
— Всякое может быть, — вступил Одинец. — А если из позавчера? Очень в тонусе ты будешь. Прямо почти и сразу.
— Но если с горнолыжного курорта в новогодние каникулы, то, конечно, придётся постараться, — тихо сказал Паша и улыбнулся.
Все засмеялись, а Гриша покачал головой — почти каждый вечер завершался такими разговорами: кто откуда, как там, и что будет завтра. В «их» каждом завтра, и в походном, «Гришином» завтра.
И качал он головой, удивляясь, что работало всё тут так же, как и в большом городе. Ребята жили этот случайный для них день календаря той жизнью, которая предписывалась им, не будь хаотического личного расписания.
Ночью дождь перестал. Гриша встал вскоре после рассвета посмотреть уровень воды — вода спала, можно было плыть. Предстоял самый сложный участок реки, по туристскому неписанному стандарту для таких мест прозванный «Щёками». Скалы с обоих берегов — каньон; река, зажатая в теснине, бушует, прыгая пенным потоком с уступа на уступ, падая крутыми сливами, бурля мощным «бочками».
— О, в походе? — вылез из палатки и Паша, ёжась в утренней сырой свежести. Близоруко озираясь, удовлетворённо кивнул, улыбнулся и побежал умываться.
— Паш, откуда ты? — вместо приветствия поинтересовался Гриша.
— Зима, Гриш. А точно не скажу — пока один туман в голове, — крикнул Паша от реки, шумно умываясь.
В палатке зашебуршались, забубнили неразборчиво. Гриша, как и каждое утро до этого, в некотором волнении прислушался — а не сегодня ли «первый день» Одинца.
— Какого … ты мне лепишь? — вдруг громко прорезался возмущённый голос виновника Гришиных переживаний.
— Такого! Вылезай, сам посмотри! — раздражённо ответил Никита и выполз, растрёпанный, наружу. Скользнув по Грише чумным, затравленным каким-то взглядом, скрылся в леске.
— Так… началось в колхозе утро, — пробормотал Гриша, подходя к палатке и чуя нехороший холодок внутри.
А утро расходилось, день обещал быть ярким и солнечным. Хотя с деревьев ещё кое-где капало, река парила, а на ветках ёлок сверкали капельки воды.
— Надо, наверное, завтрак готовить? — приободрившийся после умывания Паша подошёл