Об этом удивительном путешественнике я уже упоминала и обязательно расскажу еще — его записи, сделанные в середине позапрошлого века, просто кладезь уникальных наблюдений.
Речь идет об Александре Шренке — географе, ботанике и неутомимом исследователе Русского Севера. В 1837 году он предпринял грандиозную экспедицию: от Архангельска и Мезени добрался до реки Печоры, прошел через бескрайние просторы Большеземельской тундры к острову Вайгач, а затем достиг отрогов Полярного Урала.
Позже, в 1855 году, свет увидел его фундаментальный труд — «Путешествие к северо-востоку Европейской России чрез тундры самоедов и Северным Уральским горам», подробно описывающий этот нелегкий путь.
Неожиданная находка в дровах
Один любопытный эпизод произошел с ним во время плавания по реке Пёзе. Шренк пишет:
Деревня, где мы остановились, состояла всего из двух семейств. Мужчины в тот момент уехали в Мезень за мукой, а дома оставались лишь две женщины. Наша хозяйка, управляясь по дому, параллельно занималась необычным делом: она снимала кору с березовых поленьев, которые готовила для печи. Эту самую кору она не выбрасывала, а аккуратно собирала, сушила и затем подмешивала в муку.
Хлеб из такой смеси получался в виде лепешек из теста красновато-бурого оттенка. Как пояснила сама хозяйка, если взять две части муки на одну часть березовой коры, получается вполне съедобный хлеб — «что ешь и горем не зовешь». К сожалению, часто пропорции были обратными, и коры в тесте оказывалось больше, чем самой ржаной муки.
Чем еще разбавляли муку?
Оказывается, березовая кора была далеко не единственным «наполнителем». В другой деревне, Баковой, Шренк отмечает:
И здесь мужчин не было на месте — одни уехали за хлебом, другие рыбачили. Их семьи в это время сидели без муки, и повсюду были заготовлены целые запасы болотного мха, соломы и той же березовой коры — все это шло на приготовление лепешек.
А еще исследователь добавляет:
Сосновую кору, которую часто использовали в Финляндии и Олонецком крае, здесь не применяли. Зато в ход иногда шла сушеная рыба, истолченная в порошок и смешанная с мукой наполовину. Правда, как с иронией замечает Шренк, это лишь увеличивало объем буханки, но отнюдь не ее питательную ценность.
Была ли нужда настоящей?
Что удивительно, автор вовсе не призывает жалеть этих людей. Он пишет:
Сочувствуя их трудностям, я все же должен отметить: крестьянин, для которого хлеб — основа рациона, при его нехватке начинает жаловаться на голод, порой необоснованно. Ведь в то время как хозяйка одной рукой обдирает кору с дров для хлеба, другой — она может продавать свежее масло и куриные яйца. Эти продукты наверняка пошли бы в пищу самой семье, если бы нужда была столь отчаянной. К тому же я видел у нее и кур, и вполне упитанный скот.
Получается, что даже когда у северян заканчивалась мука и они ели хлеб с корой, мхом или рыбой, это не всегда означало голодную смерть. Чаще это означало дефицит именно зерна, в то время как другие продукты — рыба, мясо, молоко, яйца — могли быть в достатке.
Нюанс: роль постов
Здесь, однако, есть важный момент. Мясо и молочные продукты нельзя было есть во время длительных православных постов. И вот тогда острая нехватка именно хлеба, этой постной основы рациона, и вызывала настоящие жалобы на голод.
Шренк подтверждает это:
Мне без особого труда удалось запастись провизией, несмотря на всеобщий «хлебный» дефицит. Радушная хозяйка предложила мне разнообразное мясо, дичь, рыбу, масло и молоко. Можно было бы удивляться, как люди с такими запасами говорят о голоде. Но нельзя забывать, что в постные дни вся эта скоромная пища оставалась под запретом.
P.S. Важно отметить: конечно, на Севере случались и настоящие, суровые голодные годы. Здесь же речь идет об обычных, не катастрофических временах, когда людям не приходилось покидать дома в поисках пропитания или умирать от истощения.